Нет ничего увлекательнее, чем процесс заглаживания собственной вины и наблюдение за превращением женской обиды в желание и любовь. И нет ничего скучнее удачи в этом деле. Поэтому я бросил сие занятие на его восхитительной середине и, малодушно сославшись на служебную необходимость, позволил себе двухдневное путешествие, давно лелеемое мною как волшебная возможность вернуться в город своей юности.
Мечтал ли я об этом все долгие годы разлуки? Нет. Первые лет пять я если и вспоминал о Желанске, то просто как о биографическом факте, эмоционально никак не окрашенном. Но потом… Потом с нарастающей частотой и возрастающей навязчивостью призраки этого небольшого города стали посещать меня сначала безобидными воспоминаниями, затем болезненно-сладкими видениями.
Я не хочу сообщить вам географических координат моего города. Оставшись пространственно неопределённым, он останется не только целиком моим, но и сохранит шанс стать вашим. Упрямые желающие без особого труда смогут выискать, сопоставить признаки и выискать прототип. Только стоит ли?
Кстати, о городе, где я живу сейчас и где пишу. Это город моей жизни, это город моего длящегося настоящего. Назову его Сейчасск-на-Реке. Пусть он не занимает вас. Моё «сейчас» ничего не способно рассказать. Итак, в путь, из Сейчасска в Желанск.
Фирменный поезд № 18 «Москва – Желанск» ходит через день по нечётным и отправляется из Сейчасска как раз в то время, когда в Сейчасске уже начались новые сутки, а в Москве ещё нет. Из-за этого редко находятся люди, опаздывающие на поезд, поскольку поздний вечер нечётного числа в Сейчасске заканчивается раньше, чем в Москве. Вот и сегодня, в уже начавшемся 20 февраля я жду пассажирского состава, который везёт с собой московское 19, как посольство иностранного государства заключает в себе участок заграничной территории, анклав в инородном окружении.
С космической высоты вижу я железнодорожный путь и соединяемые им два города. Это похоже на неумело вычерченную цифру «7». В углу семёрки находится романтическая узловая станция – вы проезжаете её ранним утром, если едете в Желанск, и близко к полуночи, если едете обратно. Скажи я вам её название, вы были бы очарованы, но и сразу раскрыли бы мою загадку. Истинного её имени я вам не скажу. Назову её Глушь.
Честно говоря, я ни разу не смотрел на картографическое изображение железнодорожного пути из Сейчасска в Желанск. Семёрка, о которой я говорю, это траектория, возникшая в моём воображении в течение множества поездок по этому пути. Мне всё равно, как это выглядит на карте. Для меня эта дорога навсегда представлена в виде семёрки, проведённой на песке длинной непослушной веткой.
Взгляд сверху поразителен. Он возбуждает вопрос: что значимого в перемещении из основания ножки семёрки в конец её горизонтальной полочки? Что вообще есть дорога? Что даёт мне перемещение в пространстве моего тела и весь ли я перемещаюсь вместе с ним?
С космической высоты абсолютной глупостью выглядит соперничество из-за территорий, сумасшествием кажутся все права земельной собственности. Космонавтам воюющее человечество должно представляться совершенно безумным. Даже взгляд с самолёта заставляет усомниться в психической нормальности участников территориальных конфликтов.
Когда вы видите точку, упрямо движущуюся от основания ножки семёрки к её углу, вы задаёте себе вопрос (впрочем, вы , возможно, никакого вопроса и не задаёте, но меня это движение не оставляет равнодушным): неужели без этого перемещения нельзя обойтись? Не доставляет ли оно больше проблем, чем решает? Возможно, возможно… Но кто сказал, что человек стремится к избавлению от проблем, а не к замене одних проблем другими? Если так, то вот оно – возможное объяснение тяги к путешествиям: дорога – это такая проблема, которой легче всего заменить, заместить, вытеснить любую другую.
Зачем я еду? Увидеть? – Но я и так хорошо помню. Уехать? – Но тогда лучше ехать в незнакомое место. Окунуться в прошлое? – Нет. Я в прошлое не хочу. Я еду, потому что я не знаю, что мне делать. Я еду, чтобы локомотив вытянул из меня на свет Божий моё зачахшее в темноте нутро, мои сцепившиеся мысли и чувства, как вытягивает вагоны из депо, чтобы эти мысли и чувства были пересортированы и отправлены по назначению, чтобы аккуратный и обстоятельный обходчик простучал буксы моих намерений, чтобы навязать ритм хаосу звуков, как это умеет делать только колёсная пара на рельсовых стыках.
«Приелось» - вот слово, выдающее с головой мою несамодостаточность. Мне нужно, чтобы что-то происходило снаружи. Увидеть новизну в привычном не в моих силах. И даже если я натренирую в себе это особое зрение, память о том, что оно специально мной натренировано, не даст мне получить удовольствия. Спонтанность – вот пароль моего счастья. А поскольку спонтанность быстро попадает в ловушки сознания, то второй пароль – быстротечность, недолгость.
Ну да ладно, счастье счастьем, а мы на вокзале. Вокзал – тамбур, шлюз. Вы уже не Здесь, но ещё не Там, и вы уже выпали из Сейчас.
Железная дорога – апофеоз иллюзии известности пути. Она позволяет забыть, что, находясь в Сейчас, вы полностью дезориентированы. Пресловутая «неуверенность в завтрашнем дне» - очень правдивое ощущение, очень правильное. Возможно, это единственное свидетельство нашей причастности к истине, единственная лазейка в заборе человеческой самоуверенности. Но дует из этой щели ветер столь студёный, что соблазн заколотить эту прореху всё время берёт верх в наших действиях (индивиды ещё способны сопротивляться этому соблазну, но коллективы – никогда). Железная дорога создаёт железную уверенность не только в ближайшем, но и, благодаря расписанию, в неограниченно продолжительном будущем. В самом деле, не звучит же по вокзальному радио: «Пассажирский поезд № 37, даст Бог, прибудет на первый путь в 18 часов 15 минут»! Вместо «Диспетчер понятия не имеет, на сколько опаздывает скорый поезд № 17» объявляют: «О времени прибытия будет объявлено дополнительно», то есть факт неизвестности всячески скрывается. Никто не скажет вам, например: «Пассажирский поезд N, вероятнее всего, идёт в Тюмень». И вот, находясь на вокзале, вы находитесь не просто в царстве неопределённости, но в царстве неопределённости, маскирующемся под королевство предначертанности.
Распространённое сравнение вокзала с муравейником - никуда не годная и очень поверхностная метафора. На нарушение расписания, на опасность муравейник реагирует, как пожарная команда. Суета муравьёв лишь кажущаяся. На вокзале же большинство «муравьёв-человеков» - гости, и порядок от хаоса отделён здесь зыбкой гранью. Не муравейник, не пчелиный рой, - вокзал сродни подтаявшему снежному массиву на склоне горы, в любую минуту готовому сорваться необратимой лавиной.
Мало кто удержится от соблазна столкнуть вниз камень, лежащий на краю обрыва, и чем больше валун, тем больше соблазн. Что это за род соблазна? Это искушение воспользоваться ситуативной слабостью того, что несоизмеримо больше (сильнее, сложнее и т.п.) тебя самого, ощутить иллюзорность мощи гиганта. Зрелище зыбкой и массивной конструкции вызывает желание качнуть её, чтобы она, поскользнувшись на полированном мраморе крутых ступеней, зримо обнаружила свою массу, как изъян, а не как достоинство. Этот хулиган, безумный мальчишка живёт, наверное, в каждом, но развиться может в злобного экстремиста, для которого возможность малыми усилиями поколебать нечто сложное, гигантское становится главным соблазном жизни.
Странное дело, но получается, что главными событиями моей жизни были переезды из Сейчасска в Желанск. Не пребывание в любом из этих городов, а само ожидание и путь; сочетание удовлетворённого «со мной произошло» и волнующего «со мной произойдёт»; состояние покачивания вместе с вокзалом, вместе с вагоном, эта гулкость, эта затерянность, специфически волнующая одинокость в толпе тех, кто думает, что знает маршрут. Я стою в очереди в билетную кассу и моё воображение развивает возникший образ: паренёк, заворожено глядящий на расписание поездов и не желающий ни на что решаться.
В сказках богатырю предлагают выбор на развилке дорог: «Направо пойдёшь - …». Богатырь-то идёт, а я застрял. Само состояние выбора столь очаровало меня, что я никуда не хочу идти! Так, сделать несколько шагов, прислушаться, принюхаться, присмотреться – и назад. Сидеть у камня с надписью, мечтать, представлять, воображать. Сочинять, одним словом. Попутно удаётся наблюдать богатырей, бодро разъезжающихся в соответствии с инструкциями на камне. Кто-то не возвращается никогда, кто-то, теряя коня за конём, всё рвётся направо, иной поочерёдно пробует все пути. Немногие, возвратившись, садятся рядом со мной. Ну не богатыри мы! А с другой стороны, если бы не мы – кто бы этих молодцов отпаивал-откачивал при очередном возвращении? Кто бы слушал и записывал их россказни? В конце концов, на чьём фоне, кабы не мы, они смотрелись бы богатырями? Да и надписи на камне тоже, знаете ли, нуждаются в уходе и реставрации! Бывало, вернётся ухарь какой без коня, без башки – такого на камне нацарапает...
Заискивание перед кассиром начинается с поклона окошку, которое непременно расположено низко. Эта заокошечная власть основана на невозможности держаться гордо, находясь в полуприсяде или кланяясь. Тот, кто придумал делать окошки низко, был великолепным психологом, а возможно, и психиатром. Выполнив необходимый ритуал, получаю «проездной документ». Раньше паспорт на железной дороге был не нужен. В отличие от авиапассажиров пассажиры железных дорог были безымянны, а значит – свободны. Теперь все учтены. Пешком нужно, наверное, теперь, на велике...
Дата: 24 сентября 2019
Просмотров: 720